Она сейчас родит! смеялись люди смотря на Дарью. Но когда увидели ЧТО она родила побледнели…

«Она сейчас родит!» — смеялись люди, смотря на Дарью. Но когда увидели, ЧТО она родила, побледнели…

Дарья шла по рынку, придерживая живот. В его округлости уже не было ничего женственного — он раздувался неестественно, уродливо, словно внутри что-то грозило разорвать её изнутри. Люди смеялись:
— Глянь, как разнесло! Прямо тут родит!
— Ага, точно, с минуты на минуту!
— Бедный мужик, кто её такую взял?!

Дарья молчала. Она давно привыкла к насмешкам. К тому, что в этой деревне её считали странной. Но сегодня она чувствовала, что пришёл тот самый момент.

Она сделала последний шаг, остановилась и медленно опустилась на колени. Её лицо исказилось от боли. Люди, сначала смеявшиеся, замерли. Женщина застонала, выгибаясь в мучении, и вдруг раздался треск — нечто рвалось наружу.

Толпа отпрянула. Из её живота вырвалось не дитя, а нечто иное.

Огромный клубок черных змей с блестящей кожей и пустыми белыми глазами извивался в воздухе. Их тела струились, словно дым, но они были осязаемы. Люди закричали. Кое-кто осенил себя крестом. Кто-то упал на колени, моля о прощении.

Дарья застонала и схватилась за грудь — из её рта вырвался последний вдох. Она медленно осела на землю.

А змеи поднимались ввысь. Они рассредоточились над толпой, растекаясь, исчезая. Люди дрожали, вспоминая каждую гадость, что говорили Дарье, каждую насмешку, каждое оскорбление.

В тот день в деревне умерли трое — те, кто смеялся громче всех. Остальные начали меняться. Они больше не смеялись над чужой болью.

А над селом долго кружили чёрные вороны.

После того злополучного дня в деревне больше никто не смеялся. Люди стали говорить тише, осторожнее, словно каждое слово могло вернуть то, что случилось с Дарьей.

Дом её пустовал. Никто не осмеливался войти. Лишь старуха Аграфена, местная знахарка, решилась на это. Она долго молчала, разглядывая стены, завешенные старыми вышивками. Потом осторожно прикоснулась к деревянному столу, на котором стояла застывшая чашка с травяным отваром.

— Глупцы… — прошептала она, качая головой.

В ту же ночь во сне ей явилась Дарья. Она была не такой, какой её помнили в деревне: не усталой, не измождённой, а спокойной, даже красивой.

— Вы все ошибались, — её голос звучал, будто далёкое эхо. — Я носила не проклятие. Я носила кару.

Аграфена открыла глаза и знала: деревня проклята.

Тень, что осталась после Дарьи

Сначала это казалось совпадением. Мужик, что первым насмехался над Дарьей, умер в ту же ночь. Сказали — сердце. Вскоре скрутило вдову трактирщика, которая бросала вслед Дарье самые злые слова. Потом пошли странные события: у одной женщины пропали все куры, у другой — вдруг высох колодец, а у третьего в доме стали биться зеркала.

Но страшнее всего было другое.

Каждый месяц, ровно в полночь, кто-то слышал плач младенца. Он разносился над деревней, жуткий, тянущийся, срывающийся на шёпот. А потом приходила тень. Её никто не видел, но чувствовали все — сковывал ужас, холод пробирал до костей.

Некоторые пытались уехать. Но всякий, кто покидал деревню, умирал на дороге — бесследно, без следов борьбы, без крови. Просто исчезал.

Аграфена снова пошла в дом Дарьи. Она зажгла свечи, разложила травы, заговорила… Но было поздно.

Тень уже жила здесь.

Последняя попытка

На десятый год проклятия староста собрал людей.

— Нам конец, — признался он. — Но, может, ещё есть способ…

— Какой? — спросил кто-то.

— Надо найти то, что Дарья оставила. Её дух требует справедливости.

Люди переглянулись. Никто не знал, что именно родила Дарья. Змей? Кару? Или душу деревни, которую они осквернили своим смехом?

Но однажды, после долгих поисков, в заброшенном доме Дарьи нашли старую колыбель. В ней не было ребёнка. Лишь маленький узелок, в котором лежала выцветшая записка:

«Когда вы поймёте — будет поздно. Но, если пока ещё не поздно — замолите грехи.»

Люди опустили головы. Потому что знали: было уже слишком поздно.

Прошло ещё три года. Деревня вымирала. Люди умирали странной, немыслимой смертью — без видимых причин, без ран, но с выражением ужаса на лицах. Оставшиеся жили в постоянном страхе, ожидая, когда проклятие доберётся и до них.

Каждую ночь, ровно в полночь, снова раздавался плач младенца. Он звенел в ушах, пробирал до костей, превращался в жуткий смех, а потом угасал.

Грехи, которые не отпустят

Однажды в деревню пришёл монах. Он был стар и сед, но его глаза, глубокие и тёмные, казались бесконечными. Он слушал рассказы селян, кивал, а потом прошептал:

— Вы думаете, что это Дарья вас прокляла? Нет. Вы прокляли себя сами.

Люди застыли.

— Ваши слова, ваши насмешки, ваша жестокость — вот что стало причиной этого ужаса. Дарья была лишь сосудом, который вместил всю ненависть этого места. А когда сосуд переполнился, он выплеснул наружу то, что вы в него залили.

Монах прошёлся по пустынной улице, где раньше кипела жизнь, а теперь оставались лишь запустение и тьма.

— Есть лишь один путь — раскаяние. Настоящее, а не ради спасения собственной шкуры.

Но могли ли они раскаяться по-настоящему?

Последний шанс

На рассвете в центре деревни собрали всех, кто ещё оставался в живых. Люди встали в круг, взялись за руки и начали молиться.

— Дарья, прости нас…
— Мы виноваты…
— Мы не знали, что делаем…
— Мы готовы понести наказание…

Внезапно тьма над деревней задрожала. Завыла вьюга, хотя на дворе стояло лето. Воздух наполнился стоном — не человеческим, не звериным, а чем-то совсем иным.

И в эту же минуту впервые за многие годы наступила тишина.

Исчез плач младенца. Исчез холод, сковывающий сердца. Исчезли змеи, тени, жуткий смех.

И лишь тогда люди поняли, что сделали.

Но деревня так и не вернулась к жизни.

Леса вокруг стали дикими, поля заросли бурьяном, а дома стояли пустыми, пока не рухнули от времени. Остался лишь старый, полуразрушенный храм на окраине, где монах оставил надпись на стене:

«Не смейтесь над чужой болью. Иногда это смех последнего дня.»

Больше никто не жил в этой деревне. Только ветер бродил по улицам, да в сумерках кое-где можно было услышать тихий, едва уловимый шёпот.

Но никто не хотел в него вслушиваться.